1. Легенда
Виллим Брюс, иноземец, из Шкоцкой земли,
королевского роду был якобы.
В царском войске служил, сыновья подросли —
отдал в службу Романа и Якова.
Уж как старший, Роман, был лихой генерал,
беспрестанно сражался он с ворогом.
А как город построили, царь ему дал
Петербургом командовать городом.
А у младшего, Якова, ум был хитрей,
предался он затеям злокозненным:
черный порох варил для пушкарских затей
и упился он зельем тем огненным.
Серный дух возлюбил, и лазуревый огнь
для него стал единственным светочем.
Заглядевшись в то пламя, задумывал он,
как сравняется с богом всеведущим.
Был он знатен, богат, не считал он рублей,
а считал только в сотнях и тысячах;
столько нет на Москве православных церквей,
сколько книг он купил еретических.
А друзья его были графья да князья,
царь с царицей, полковники царские,
и решил он, что бог уж ему не судья,
что не будет ни смерти, ни старости.
Что не бог, а наука — владыка всему,
что мудрец, обладающий истиной,
сам есть бог, и что нет, мол, предела уму,
так он думал, безумец неистовый.
То он травы сушил и отвары варил
и с лекаркой-знахаркой беседовал.
То по книгам смотрел и у дьявольских сил
их секретные знанья выведывал.
И дознался он тайны, как быть молодым,
девять лет ему было добавлено.
Тут и начал блудить он, и так он блудил,
Будто сам он был выблядком дьявола.
А блудил он не с девкой своей крепостной,
не с какой-нибудь бабой распутною,
не с зеленоволосой русалкой лесной,
а с искусно сработанной куклою.
И была эта кукла во всем хороша,
не хватало ей только немногого:
не имела души она, ибо душа –
это дело не Брюсово: Богово.
И хоть Брюсу та кукла его удалась,
Он не тешился ею, лишь мучался:
все не мог примириться, что Богова власть
выше Брюсовой власти-могущества.
И разбил он ту куклу и проклял судьбу,
Пожалел он, что тайны разгадывал.
Стал он в башне сидеть и ночами в трубу
на небесные звезды поглядывал.
И светился огонь и пугал горожан,
потому что был делом нечистого.
И случился в той башне великий пожар.
Так и умер, как жил он: неистово.
Пушкари понаехали в день похорон.
Пушки гукали, пыхали порохом.
И в том дыме, в том облаке пороховом
Брюс явился вдруг дьявольским мороком.
И пропал. И могилу его не найдут.
Так пропал вдруг со свету он с белого.
Эти молвят, мол, там, а другие, мол, тут,
а ни там и не тут его не было.
Но коль голод случится, чума и мор,
это все нагадал он заранее:
календарь напечатал — доныне с тех пор
все сбывались его предсказания.
Потому что осталось две тысячи книг
тарабарских, халдейских, египетских,
и грядущее наше записано в них,
в этих книгах и в Брюсовых выписках.
И с тех пор на Руси не живут — только ждут,
ждут чего-то, гадают, надеются.
И покуда те книги дотла не сожгут,
колдовство-ведовство не рассеется.
2. Жизнь
И Брюс, и Боур, и Репнин…
Пушкин
Он даже от Москвы жил в сорока верстах,
от Петербурга же — считай что в семистах,
за тридевять земель от всех интриг природных.
Фельдмаршал отставной, затворник и монах,
забыл о титулах, о рангах и чинах,
о всех своих врагах и о друзьях притворных.
Что Миних делает? что думает барон?
кто в силе при дворе, а кто понес урон?
Не все ль ему рано! Лишь справиться б
с подагрой.
В усадьбу удалялись, как древле Цицерон,
он бережет не впрок, а лишь для похорон
свой жезл фельдмаршальский и свой мундир
парадный.
И только к знанию в ней не иссякла страсть.
Он многие познал, но это только часть.
Еше полным-полна священная Бутылка.
Пьешь из нее всю жизнь, но, упиваясь всласть,
вновь жаждешь к мудрости источнику припасть,
привычно, как питок, и, как любовник, пылко.
Он вспомнил истину весельчака Рабле
о том, что мудрые всегда навеселе,
и Гиппократово учение о смехе.
Ну что ж, единожды живем мы на земле.
Мы жили — весело… И всплыли, как во мгле,
потешный полк Петра и Марсовы потехи,
победы и пиры, и как из дома в дом
Апраксин, Меньшиков и сам он шли с Петром,
переодетые простыми мужиками:
царица родила, был праздник — все вверх дном,
князь Ромодановский шутейным был царем,
шутейный патриарх шел с ними, шутниками.
А ныне пост настал — не слышно шутовства.
Угрюмый Петербург, угрюмая Москва,
притих Рапирный зал на Сухаревой башне…
Да и за ним самим угрюмая молва
полезет, и видят в нем аж Симона-волхва.
Конечно, не сожгут, но временами страшно.
Дни удлинились: март… Всю зиму взаперти…
Придет Феофан… Хоть душу отвести:
что в Академии, что нового открыто
на небе, на земле, морские ли пути…
И надо бы тот вирш затейливый найти,
что спел про Ньютона тот англинский пиита.
А он? А про него напишут ли? Навряд.
Татищев — нынешний наш Тацит, говорят.
Татищев — наш Страбон и нынешней наш Плиний
и Екатеринбург построил, новый град.
Дай Бог Татищеву! А он уж староват
служить конюшему курляндской герцогини!
Философ истинный есть еже помнит смерть.
Пусть нам попы твердят, что мы лишь прах
и персть,
смеющийся Рабле смеется и в могиле.
От смерти не уйти — нет в медицине средств.
Но если на Руси наука будет цвесть
и будет ум в чести, то, стало быть, мы были!
