Но в атеистах — столько истовости
и столько веры негасимой,
что отказавшийся от исповеди
весь светится духовной силой.
Сидит, не выспавшийся, ежащийся,
худой, всклокоченный, иззябший,
но — волей репинской, художнической —
во тьме тюремной воссиявший.
А поп, громадина отъевшаяся,
неодухотворенной тушей
стоит. И крест блестит, отсвечивая:
свет отражая непотухший
того, другого.
Пламя выкинулось,
так озарив тюремный сумрак,
что уж не живопись, а иконопись
нужна. И страсть, а не рассудок.
А если живопись — по-рембрандтовски:
самосветящиеся лица.
Свет революционной ревностности:
страсть светится так, что святится.
В темнице в царской, как в сокровищнице,
светлей каменьев самоцветных
сияет, умереть готовящийся,
но всем живым светящий смертник.
Весь обращенный к царству будущего,
он гибнет, но воскреснет в душах
как отрицанье мрака, тушащего
свет — свет, который не потушишь.
Похож он на того, евангельского,
на крест пошедшего пророка
и на Крестителя ивановского
похож, не верующий в бога.
Но что-то есть в нем и от Мусоргского,
от Писарева и Крамского,
и от подвижничества русского,
и от учителей раскола.
Семинаристская, студенческая,
против царя, против насилья,
почти как та, самосожженческая
раскольническая Россия,
рванулась, удила закусывая,
вперед: на подвиг и на гибель…
И одержимость — аввакумовская…
Как верил он!.. Как ненавидел!..
