(из воспоминаний золотого медалиста 1951 года, не принятого в Ленинградский университет)
Проректор был в плечах косая сажень,
в научном мире признанный колосс,
незыблемым сознаньем, сколь он важен,
проникнутый от пяток до волос.
Я собственными пролистал руками,
я память бередил, пока свежа, —
его инициалами сверкали
учебники большого тиража.
Наука! Правды пламенной подруга!
Пусть на костер, но вертится Земля!..
Наука! Ты ли, ты ли эта груда,
лежащая, души не шевеля?
Отщельник прячется в научной схиме,
вещает правду с кафедры иной.
Здесь на табличке — должность, а не имя,
и человек в оправе должностной:
огромный стол (мол, широта натуры!),
два жертвенные кресла у стола,
солидный шкаф простецкой политуры
(теснились там решенные дела).
И все же не могла собрать оправа
расплывчатого серого лица.
Могучей личностью крутого нрава
он не умел быть весь и до конца.
Но я ловил оттенки в грозном тоне,
искал растерянно свою судьбу:
она в его начальственной ладони
лежала, как в некрашеном гробу.
И как мясник плечистый за прилавком,
он вырос вдруг за письменным столом:
— Вы что же думаете, спорить с главком?
Попробуйте! Полезьте напролом!
Я все сказал!..
Приемный день окончен.
Входила секретарша в кабинет.
В окне, распятом на кресте окончин,
через минуту был погашен свет.
А через месяц — некролог в газете,
обычный список званий и заслуг…
что -ограф, -ист и -олог… что в расцвете
скончался, мол, безвременно и вдруг.
Я ликовал. (Быть может, это плохо?).
Мне радости хватило на три дня…
А то, что новых народит эпоха,
еще не доходило до меня.
