Как жить? Что есть истина? Что
есть в истине? Может, смешно —
на крест за нее и в тюрьму?
Нужна ли она? И кому?
Пилат. На свету. А в тени —
его арестант у стены,
истерзанный, грязный, босой,
со связанными за спиной
руками, одни лишь глаза
горят на лице, волоса
всклокочены, в нищем тряпье
он жалок. Но главное не
в величии, учит нас Ге,
не в том, чтоб стоять на свету,
а чтоб отстоять правоту,
пусть жизнью, пусть гибелью, но
отринуть всесильное зло.
Судилище. Судит толпа.
Казнить. Но потом. А пока
плюют в него, бьют по лицу
и, прежде чем дать палачу,
помучают сами. К стене
прижатый, он сжался. А те
поют и ликуют, полны
победного пыла толпы.
И все-таки, учит нас Ге,
сей уничиженный, на дне
униженности, все равно
всех выше плевавших в него.
«Распятья» (рисунки, холсты).
Кресты и тела и кресты,
тела и кресты и тела…
Но так, чтоб мозги сотрясла
картина. Чтоб било в глаза
страданье. Чтоб было нельзя
уйти от него. Никуда.
Чтоб ужас объял. Нагота
терзаемых. Страсти по Ге.
Не спрячешься, зритель, нигде.
…Тела и кресты и тела…
Так некуда скрыться от Льва
Толстого, с его «Не могу
молчать». Не уйти. Никому.
Закроешь глаза, но внутри —
Голгофа. Распятые. Три
предсмертных конвульсии. Рты —
как раны. В терновом венце —
пророк на кресте. На лице —
одна только мука, одно
страдание, самое дно.
Он в смертном поту и в крови,
копьем под ребро уколи —
уже он не вздрогнет, глаза —
потухли. Но он — не слуга
убийц. Уничтожен, но не
подвластен им, учит нас Ге.
Предсмертная живопись Ге.
Так молния, вспыхнув во тьме,
в ночном беспросветном лесу,
вдруг лес и Вселенную всю
и душу твою, все нутро
светло, нестерпимо светло
на миг освещает, слепя.
Так осуществляют себя.
