Снег стаял. Грело солнышко. Трава.
Долины, горы… Но в пустом просторе
он, как отрезанная голова,
жил: в физиологическом растворе
несуществующего вещества:
идей, идущих к узнику изгнанья
издалека, из тех столиц, где гул
культуры мировой звучит и полнит
пустынный космос плазмою сознанья.
И эту вот избу, где стол да стул.
Как мало книг! Но кое-что он помнит.
Он жив. Еще в нем разум не уснул.
Мозг бодрствует. Еще он не ослеп
и может поглощать насущный хлеб
четырехлетней давности журналов.
Он дважды, трижды ворошит запас
скудеющего чтенья, чтоб не гас
тот огонек, зажженный богом в нас
для мышления — не для слез и жалоб.
Еще раз Дмитриева перечтет
(а читывали с Дельвигом когда-то!).
И сам Жуковский вдруг ему пришлет
письмо — подумать только! — из Дармштадта.
С людьми бы побеседовать! Иных
уж нет, а те… Да, впрочем, он от них
отвык, от этой публики столичной.
Проезжий офицер, купец Черных,
тунгусский лама да казак станичный —
вот человечество. Хоть есть Гюго
и Гейне есть, но те — не для него.
А ведь и он был в Веймаре. И он
стоял пред Афродитой Гвидо Рени.
Корреджием пленялся. Авиньон
воочью видел. На вселенской сцене
Парижа выступив, имел успех.
И ни границ не ведал, ни помех.
Летал на крыльях. Вот Марсель. Вот Ницца…
А нынче— Баргузин, Аргунь, Онон,
а то, былое, разве что приснится.
Что ж, и во сне дух царствует. И сон —
вещ и крылат. Как мысль, как стих, как птица.
