(из «Дуинских элегий»)
Петь любимую — это одно, но приходится, горе мне, также
Петь потаённого, петь виновного, петь проточного бога крови.
Тот, кого издалёка узнает она, юноша, что он знает
Сам о властителе страсти, который из одиночества часто,
Прежде чем девушка сгладит, часто, словно и нет её вовсе,
Ах! какой неизвестностью забрызганный, голову божью
Поднимал, призывая ночь к бесконечной смуте.
О Нептун кровеносный, о жуткий трезубец его,
О тёмный ветер груди его из ракушки витой!
Слушай, как ночь, углубляясь, пустует. Звёзды,
Не из-за вас ли влюблённого тянет
К любимому лику? Не различает ли он
В чистых чертах очертания чистых созвездий?
Нет, не ты, не ты и не мать
Брови ему напрягла, словно лук, ожиданьем.
Нет, девушка, вовсе не из-за тебя
Губы свела ему жажда оплодотворенья.
Неужели ты думаешь, будто поступь твоя
Так потрясла его, лёгкая, словно утренний ветер?
Ты потревожила сердце ему, но более древний
Ужас напал на него при соприкосновенье.
Позови… Не выманишь зовом его из прародины тёмной.
Правда, он хочет, он возникает, вживается он облегчённо
В тайное сердце твоё и берёт, начинаясь.
Но разве когда-нибудь он начался?
Мать, зачала ты его, с тобою он маленьким был;
Новым он был для тебя; ты над новым взором склоняла
Ласковый мир, преграждая дорогу чужому.
Ах, куда они делись, те годы, когда заслоняла ты просто
Стройной фигурой своей неприкаянный хаос?
Многое прятала ты; ненадёжную спальню
Ты приручала, и сердцем приютным людское пространство
Ты примешивала к её ночному простору,
Не в темноте, а вблизи от себя зажигала
Ты ночник, чтобы он светил дружелюбно.
Каждый шорох и треск с улыбкою ты объясняла,
Словно знала, когда половицам скрипеть надлежит…
Слушая, он успокаивался, и стоило только
Тебе приподняться, за шкаф отступала
Судьба его в тёмном плаще, и среди занавесок
Исчезала его беспокойная будущность, отодвигаясь.
И сам он, как он лежал, облегчённый, под сенью
Век твоих сонных, но лёгких, вкушая
Сладость, разлитую в дрёме,
Казалось, что он защищён… А внутри?
Кто внутри защитил бы его от родового потопа?
Ах, спящий, он был без присмотра; спал он,
Но в лихорадке, в бреду, как он сам в себя погружался!
Новый, пугливый, как он запутался сразу
В сокровенном свершенье, в присосках — усиках цепких,
В прообразах переплетённых, в отростках-удавах,
В хищных формах. Он им предавался. Любил их.
Внутренний мир свой любил, сокровенные дебри,
Девственный лес, где среди бурелома немого
Сердце его зеленело. Любил. Покидал, отправлялся
По своим же корням к могучим истокам,
Где крохотное рожденье его пережито уже.
В древнюю кровь он, влюблённый, нырял, погружался
В бездну, где жуть залегла, пожравшая предков. Любое
Страшилище знало его и встречало, приветливо щурясь.
Да, жуть улыбалась. И редко
Улыбалась так нежно ты, мать! Как он мог
Не любить её, если она улыбалась. Он прежде,
Чем тебя, полюбил её, ибо, когда его ты носила,
Она растворилась уже во влаге, где плавал зародыш.
Ведь мы — не цветы. Не одним-единственным годом
Нам любить суждено. Набухают, когда мы полюбим,
Незапамятным соком запястья. О девушка, это
То, что в себе мы любили, не будущее и не особь,
А брожение смутное; не одинокий младенец,
А поколения предков, разбитые вдребезги горы,
Что в нашей лежат глубине; пересохшие русла
Прародительниц; этот беззвучный пейзаж,
Весь этот пейзаж, осенённый
Пасмурной или ясной судьбой, тебе предшествовал, девушка.
А сама ты? Где тебе знать, что ты возмутила
В любящем древность. Чувства какие
Закопошились в его существе изменённом. Какие
Жёны тебя ненавидели там. Каких воителей мрачных
В жилах его пробудила ты. Дети,
Мёртвые дети просились к тебе. Тише… Тише…
Будь с ним ласкова изо дня в день; осторожно
Уведи его в сад, чтобы ночи
Перевешивали…
Удержи его…
Перевод В. Микушевича
