Просила тебя у мертвой и выпросила у мертвой.
О, на губах столько соли с кожи твоей этим утром,
мой сияющий мальчик! Тобою к стене припертой, —
нюхать украдкой пальцы со сладким твоим перламутром.
После двух лет печали впервые надела кольца —
свое серебро и перстень с яблочным хризопразом,
и этот браслетик легкий — цепку с тигровым глазом,
а снять не успела на ночь — не оцарапайся, солнце,
глядящее вполоборота с подушки — зеленым глазом.
Растрепанный, ты чудесен, и с кремовыми свечами
каштан под окном волшебен, и дождик надолго, видно.
Мы так чисты, Водолеи, прохладны, ты пахнешь чаем,
я пахну своей “Органзою”, и вовсе ничто не стыдно.
Атласной юной листвою, армадою туч фигурной
тебя обнимаю (как же понравилось обниматься!),
коротенькой, из фольварка, чуть сонною, не бравурной
шопеновской запотелой мазуркой номер тринадцать.
Тебе давно было нужно так поступить со мною.
Отныне все наносное уже не имеет значенья:
молчи, не звони, теряйся, бубни свое за стеною,
но я, что безумно важно, слышу твое звучанье.
… А дальше весь день как праздник. То вспыхивает, то меркнет
кровь, комната, счастье, сердце в отчаянье и восторге,
все не имеет значенья, кроме нелепой смерти —
вспыхивает и меркнет! — и наших детей жестоких.
