До всего, чем бывал взволнован,
Как пред смертью, мне дела нет.
Оправданья тут никакого:
Возраст зрелости — сорок лет.
Обо всем сужу, как обычно,
Но в себя заглянуть боюсь,
Словно стал ко всему безразличным,
А, как прежде, во всё суюсь.
Словно впрямь, заглянувши в бездну,
Вдруг я сник, навек удручён,
Словно впрямь,- раз и я исчезну,
Смысла нет на земле ни в чём.
Это — я. Хоть и это дико.
Так я жить не умел ни дня.
Видно, возраст, подкравшись тихо,
В эти мысли столкнул меня.
И в душе удивленья нету,
Словно в этом — его права,
Словно с каждым бывает это
В сорок лет или в сорок два.
Нет, попозже приходит старость,
Да и сил у меня — вполне.
Знать, совсем не её усталость
Прелесть дней заслонила мне.
Знать, не возраст — извечный, тихий,
Усмиряющий страсти снег,
А всё то же: твой лик безликий,
Твоя глотка, двадцатый век!
А всё то же — теперь до гроба.
Только глотка. Она одна.
Думал: небо, а это — нёбо,
Пасти черная глубина.
И в душе ни боли, ни гнева,
Хоть себя и стыдишься сам.
Память знает: за нёбом — небо,
Да ведь больше веришь глазам.
И молчит, не противясь даже,
Память,- словно и вправду лжёт…
Ну и ладно! Но давит тяжесть:
Видно, память, и смолкнув, жжёт.
Ни к чему оно, жженье это,
Только снова во всё суюсь.
И сужу.- Хоть мне дела нету.
Хоть в себя заглянуть боюсь.
