Рыжий дым,
закрывавший полнеба,
вырастал на кирпичных стеблях.
Пробираясь по-зимнему, боком,
солнце падало в них, как в осоку,
и тогда, развивая скорость,
так что в диком восторге дети
на кроватях хлопали в ладоши,
как пустую бутылку,
город
наполнял завываньем истошным
ветер…
Он врывался
с моря ли, с гор ли,
клокотал в переулках, как в горле,
кружился подстреленной птицей,
оставляя на всех мостовых
осенне-кровавые листья,
глаза цвета бескорыстья
и солнцеподобные лица
растерянных постовых.
И казалось: нет предела
ноябрьскому напору,
и хотелось жизнь переделать,
чтобы ветру была под стать.
Открывали двери настежь,
отправлялись бродить по городу,
торопились:
боялись в счастье,
боялись в жизнь опоздать.
А утром тысячи тысяч
мотыльковых снежинок
влетали в оставленный город,
падали под углом,
облепляли стекла машинам,
забирались прохожим за ворот,
мешая им искру высечь
и затянуться теплом…
Людям было очень холодно,
людям было очень голодно,
но люди хотели верить
не в этот, так в новый год.
На голую зимнюю площадь
привезли фанерную рощу,
далекий сказочный берег,
спасающий от невзгод.
К восьми,
закончив работу,
торопились забыть заботы
и вместе с детьми добраться
к сказочнику-коту,
старались расслышать неслышимое,
кричали смеющимся: «Тише!»,
пока даже смеяться
становилось невмоготу.
В глазах потухали искры:
все равно не выстоять,
чуть отойдешь — и ветер
тут же с ног собьет.
Не глядя на лукоморье,
уходили в свои каморки
и долго пытались нагреть их
песнями и тряпьем.
А утром являлись новые,
и снова,
к цепи прикованный,
ходил и ходил часами
усталый сказочник-кот,
старались расслышать неслышимое,
кричали смеющимся: «Тише!»,
потом сочиняли сами
про новый, про лучший год.
