…Проведите ж, проведите меня к нему,
Я хочу видеть этого человека!
С. Есенин
Государь!
Не вели казнить,
вели – слово молвить.
Не видать тебе казны,
как в зиму молний.
Не видать, не видать уши Азии,
в переплясе беда перед «Разиным».
Пётр Третий, пусти
за милую душу…
Там ракитовый стих
по устам моим тужит.
Там малиновый толк –
колдуна и грача.
Ах, головка почём
на плечах Пугача?
Кто на шею его топором посягает?
По озёрной Руси моросит босяками.
Смотрят избы-калеки
возле барского сада,
как красно кукаречат
петушата усадеб.
Как у той перекладины,
что над плесенью лета,
страх помещицы-гадины
бьёт в берёзу скелета.
Его поймали,
ромашки в глазах цвели.
Его помяли
в рубашках казарм, с цепи
спустили –
и прямо в лицо ковшом!
Антихрист!
Падаль! Как шёл?
Глаза смолили
И, спешно кашляя в ил куска,
плели молитву –
о, где же красные твои уста?
Губам не ведать
ни ягод лета,
ни листьев лесть –
нагайку ветра
швыряет в клетку
продрогший лес.
Россия! Русь моя!
Я – император,
хоть сам вот из
глухих, пернатых,
подбитых матом
и горем изб.
Я – царь невенчанный
спин недоверчивых
и губ разбитых.
Корона вечера
под лунной свеченькой
вдовой разбита.
В тот день цвели кувшинки, лето,
осунувшись, просило свадьбы,
но кукишем легла карета
у белобрысых глаз усадьбы.
И вот дожди заакулинились,
аукая в лесу по-бабьему.
И чьи-то очи опрокинулись
под прелыми губами барина…
И только вот потеха кончилась,
и, пане, рухнул, затомившись,
дом, как ребёнок, болью скорченный,
недетской мукой задымился.
Забыв про козни и проказы,
забыв, где хор, где музыкант,
он умирал, язык показывая
своим солёным мужикам!
Монолог Хлопуши
Попробуй, отвори лицо
и руки опрокинь над садом,
когда гвоздит мой дождь крыльцо,
и нет с мастеровыми сладу.
Деревни поплюют в ладонь,
за колья схватятся и вилы.
Ах, этот барский белый дом
опустошён и смят, как вымя.
Дудите, дудочки, горя…
Доите, дурочки, дворян.
За вами без мечты о гробе
придут арканы и оглобли.
О, царь! Ты глянь… ага! Угу!
Мужик с боярыней в стогу.
Архип, ответствуй после вспашки –
она помягче нашей Машки?
Не причитай, печна-печаль,
мой смех с чужого снят плеча.
Царю Петру сейчас на щи, видать,
дворян, как курочек, общипывать.
Избой, которая не выспалась,
за лик, за луг с ромашкой мук,
к Петру приходит ночь и изморозь
моих осенеглазых рук.
А он дурак, мальчишка проклятый,
всё ходит, ходит возле проруби.
Емеля! Белый мой Емеля,
что ждёшь ты на реке вспотелой?
Твои продрогшие деревья
с тебя рубашку тянут к телу.
А он глаза свои сощурит,
а он поймает дуру-щуку.
Судьба! Что полюбила, пролито, –
да здравствуют святые проруби!
Сейчас, по щучьему веленью,
И царь и Бог – дурак Емеля.
Емеля! По Руси хлестает
твой скользкий рыбий хвост восстанья.
Давай, мой золотой, подшучивать,
амбары городов палить.
И по велению по щучьему
дворян в тугой костёр валить.
Горят карманы-закрома.
Горит зелёное именьюшко…
О, сколько дров ты наломал,
мой царь, мой дурачок Емелюшка!..
Говорит Пугач
Что мелют липы на погосте?
И чьи рассерженные кости
на бело-голубых кустах?!
О, я опал; да, я устал.
Кому сегодня снится Яик,
где столько яблонь, столько ябед?
И на лугах, казнима временем, –
моя беременная.
Сегодня очень тёплый вечер.
Мне ставят головы и свечи.
Мне славят слёзы серых глаз,
а я – немой иконостас.
О, звёзды! Белые гадальники.
Зачем одели мне кандалики? (Запись обрывается)
Оттаяв, я немного плачу
и кружечку воды прошу,
мне говорят – я вор и шут!
А я был царь! А раньше – мальчик.
Заметка очевидца
Его везли, теряя след.
Везли, отверившего в вербах.
А снег возник, лишь день ослеп
и не растаял в красных веках.
А вёрсты звездами сменялись,
и он слезой дорогу рыл.
Но всё смеялись, всё смеялись
на горизонте топоры…
