М. Врубелю
Над серыми глазами улицы
спор допотопных башмаков.
Изнемогая как натурщица,
В кувшине бродит молоко.
А там, внизу, карета подана,
перчатки, кони горячи.
По лестнице ваятель тронутый
Всю слякоть тела волочит.
Дошел и сел. Давай до кладбища,
там поворот в предместье мести,
где каждый ландыш умирающий
вновь на холстах моих воскреснет.
Я только что из смерти, парень.
Я умер с краской нестерпимою.
Вот рук не покладая память
то боль, то детство перестирывает.
Вон там был Август, рукомойник.
А там вон на чердачном сенце
я выкамаривал гармонию
каморки собственного сердца.
Там, пот ладони разбояривая,
у жутких замыслов в жару
просили кисти подаяние
на Вознесенье и жратву.
Был холст и робок и велик.
И страх начала стыл и стаптывался.
И ожидание белил
росло, как ожиданье станции.
И вот тогда, как под пинками,
мазок за каждый крик свой клялся.
Я душу покрывать венками
и надписями не стеснялся.
И начиналось то, что в осень
изменнику простой земли
и невозможно было бросить,
и невозможно объяснить!!!
