Я шёл по берегу вечернему,
где сосны редкие, сквозные,
по Клязьме с тихими вращеньями
разводы плыли нефтяные.
И размышлял я не без вескости,
что мы (от века скрыться негде!)
замутнены, как воды вечности,
да и одной ли только нефтью…
Я сам от этого поморщился.
Ход мыслей был довольно плосок.
Я сел послушать, как бормочется
зелёным иглам на откосах.
Коптил вдали заводик болшевский.
От сосен шелест шёл да шёпот,
а я сидел и думал: «Боже мой,
как я состарился, должно быть!»
А почему? Да потому, что я,
себе придумывая бремя,
не жил, как сосны, потонувшие
в своём же лепете и бреде.
Их вырубали потихонечку.
Ножами тупо их саднили.
Под ними с хриплым патефончиком
галдели, пили и сорили.
Но, даже не оставшись в целости,
стоят, на это не пеняя,
свой долг задумчивого шелеста
всё так же строго выполняя.
Шуршат, с природой обручённые,
в часы дневные и ночные,
не глядя ни на копоть чёрную,
ни на разводы нефтяные…
Ещё я наблюдал из рощицы,
в задорный вслушиваясь гомон,
как шли девчонки-фрезеровщицы
к реке по берегу другому.
Они устали все, наверное.
В столовке чуть перекусили,
а после, по обыкновению,
стояли где-то в магазине.
Но было столько в них свечения,
когда они спускались к ивам,
что я подумал — нет священнее
природной тяги быть счастливым.
Смеясь, друг друга в реку втаскивали,
в реке визжали несолидно.
И пели. Песни были так себе,
но чем-то трогали их, видно.
А невдали в закате брезжущем,
острижены и грубоваты,
стараясь выглядеть небрежнее,
стояли юноши-солдаты.
Наверно, были на учении.
Попробуй сам поди поползай!
Но то же самое свечение
в них было, скрытое под позой.
Солдаты, шуточки подбрасывая,
курили «гвоздики» картинно.
А рядом, самая прекрасная,
река вперед себя катила.
А я смотрел на них, завидуя,
к себе испытывая жалость,
и вера в истины забытые
во мне тихонько воскрешалась.
