В то утро пушек двадцать било,
Ревя на вражьем берегу,
По нашим «Илам» серокрылым,
Стоявшим прямо на лугу.
Разрывы все кучней ложились…
Не зря еще в. шестом часу
За речкой немцы суетились
И поднимали «колбасу».
А генерал невозмутимый
Убрать машины не спешил,
Хотя столбы огня и дыма
Вздымались вверх среди машин.
Его приятель — гость из тыла —
Бледнел от горя и тоски.
На лбу его набухла жила,
Он протирал свои очки.
И говорил: — Послушай, Саша!
Упрячь их, я тебя прошу!
Я, несмотря на дружбу нашу,
В Москву сейчас же напишу!
Ведь самолеты рвет на клочья,
Корежит весь аэродром!
Впервые вижу я воочью
Такой бессмысленный разгром!
Тебе, как видно, все — игрушки!
Как можешь ты шутить в беде?
Скажи мне: где же наши пушки
И самолеты наши где?!
Своим приятелем теснимый,
Тайком от смеха умирал
Лукавый и невозмутимый
Седой советский генерал.
— Зевает наша оборона! —
Он бормотал себе в усы,
Привстал, взял трубку телефона
И мельком глянул на часы.
Потом, приладив трубку к уху,
Сказал: — Пора им сбавить прыть!..
«Красавцы»? Говорит: «Стряпуха»!
А ну-ка дайте прикурить! —
И вмиг весь боевой участок
Взревел на нашем берегу,
И пушек сто… Нет, больше: за сто
Загрохотало по врагу!
Теперь очки расцветший штатский
Уже в восторге протирал…
— Степан! Скажу тебе по-братски, —
Спокойно молвил генерал, —
Хотя, мой друг, и сед давно ты,
И суетишься, как школяр,
Макеты этих самолетов
Столяр готовил да маляр.
Враги снарядов двести — триста
По ним впустую извели,
А молодцы артиллеристы
Их батареи засекли!
Машины ж наши — вот ведь случай! —
Целы, обстрелу вопреки!..
Тут над КП промчались тучей
Громить врага штурмовики.
