Меня Меджнуном одиноко она скитаться обрекла,
Скитальцем сделала жестоко и мне судила бремя зла,
Твердыню сердца сокрушила, жестокой мукой извела,
И сердце все, как саламандру, объяла огненная мгла,
Меня томишь ты ожиданьем — на посрамленье предала.
Мой бедный взор, ее не видя, весь блеск жемчужный растерял,
От огненных моих мучений стенают все — и стар, и мал,
Нет, видно, и не суждено мне узреть красу без покрывал, —
Прочтите сказ мне о страдальцах, кто, как и я, томясь, страдал, —
Жду ее, сир и одинок, я, и мука сердца тяжела.
Она ни разу не спросила: «Мой бедный, что с тобой?» — увы,
«За что из-за меня измучен ты пленною судьбой?» — увы,
«Зачем ты ранишь душу с сердцем тяжелою борьбой?» — увы,
«Зачем ты, сокрушенный горем, томишь себя мольбой?» — увы.
Стократ она меня презрела и мук наслала без числа.
Была бы верной — как о бедном, как о несчастном не спросить?
Как о заблудшем, сокрушенном томленьем страстным не спросить?
Как о спаленном мукой сердца рабе безгласном не спросить?
Как слезы льющего — о горе его ужасном не спросить?
Она ж с землей меня сравняла, во прах попрала и ушла!
О, если можешь, друг, неверной вовеки сердца не вручай,
Недружественной, лицемерной вовеки сердца не вручай,
Томящей мукою безмерной вовеки сердца не вручай,
Прекрасной, как луна, но скверной вовеки сердца не вручай!
Она сожгла все мое сердце красою дивного чела.
«Твое всевластие велико, ты — мой властитель», — я сказал,
«В державе сердца ты — владыка, ты — мой правитель», — я сказал,
«Узнала б, жив ли горемыка, о мой целитель», — я сказал,
«Яви в стране души свет лика, мой повелитель!» — я сказал, —
Я издали молил участья — она стенаньям не вняла.
Она мой взор затмила мраком — померкнул свет моих очей,
И с каждым часом жар пыланья горел в груди все горячей,
Меня гнела, врагов живила она словами злых речей,
Губить ей любо горемыку ударами своих бичей, —
Она мой дух сожгла до пепла: он — как в курильнице зола.
Она меня повергла в горе — все дни и ночи я рыдал,
«Где ж есть еще такой страдалец?» — что было мочи я рыдал,
«Где мне подобный горемыка?» — сжигая очи, я рыдал,
Молил я: «О, внемли, владыка!» и все жесточе я рыдал, —
Влечет в пучину, словно якорь, меня моих невзгод скала.
А думалось, мол, Искандером и властелином стану я,
Что, день и ночь вблизи любимой, чужд всем кручинам стану я,
Что, ею осенен с любовью, из всех единым стану я,
Что, знавший камни униженья, чудо-рубином стану я!
Но, даже не взглянув ни разу, она ко мне не снизошла.
Где знавший горе, кому горе я б мог, злосчастный, рассказать, —
О муках, о моей неверной и безучастной рассказать, —
Подняв главу с одра, о ней бы — моей прекрасной рассказать,
О том, как мучусь без любимой в тоске напрасной, рассказать?
Она мой пепел разметала, спалив всю плоть мою дотла.
И от друзей и от врагов я надежно боль души берег,
Но все о том, как дом печалей с престола бедствий я стерег,
Как я бежал и пал, смятенный, к моей неверной на порог,
Как я стенал в рыданьях скорби, измучен, сир и одинок, —
Все тайны, что в себе таил я, она по свету разнесла!
Я на твоем пути рыдаю и жду вестей я день и ночь,
Ты — жемчуг мой, а я измучен, — никто не может мне помочь,
На раны сломленного сердца мне сыпать соль уже невмочь!
Машраб, хоть и сражен ты страстью, надеждой сердце ты упрочь:
Ты медью был, а стал ты златом, — вот каковы твои дела!
